В войну нигде не было такого насилия над женщиной, как в Беларуси
Влияет ли война до сих пор на сознание белорусов, было ли в то время белорусское национальное антифашистское сопротивление? Какие потери понесла Беларусь во время войны, и действительно ли во время немецкой оккупации в Беларуси наблюдались элементы гражданской войны, - на эти вопросы в интервью Еврорадио отвечает историк Кузьма Казак. 3 июля мы праздновали день освобождения Минска от немецкой оккупации. В связи с этим давайте поговорим о том, влияет ли война до сих пор на сознание белорусов и каким образом? Особенно на молодое поколение, у которого дедушки-бабушки, участники войны, уже умерли и некому рассказывать реальные военные истории…
Кузьма Казак: Конечно, влияет, и именно на белорусов разных возрастов. Сегодня еще живы ветераны, свидетели войны и жертвы нацизма. Но после войны у нас осталась очень плохая память, ведь потери были действительно большие – треть населения Беларуси погибла. Само уничтожение в Беларуси было чрезвычайно трагичным. Это единичные случаи на территории Европы, когда людей жгли. А у нас сожгли более 600 деревень вместе с людьми.
До сих пор Беларусь называют партизанкой – очень много молодых парней находилось в лесах. Там воевали не только белорусские парни, а также польские, украинские и другие. Также остается в культуре и сознании проблема холокоста. Накануне войны десятую часть населения составляли евреи. И когда война закончилась, почти все они были уничтожены. Тогда Беларусь потеряла богатую еврейскую культуру и традиции.
И последний акцент, который говорит о том, что о войне помнят, – это большое количество памятных мест: и памятники, и мемориальные комплексы, и те крупные мероприятия, проходящие по всей Беларуси – например, 3 июля.
Как мы воспринимаем войну? Есть ли эволюция в осмыслении, изменяется ли что-то? Или сегодня мы воспринимаем войну так же, как и 10, и 20, и 30 лет назад?
Безусловно, эволюция есть. Когда война закончилась, сразу же в Беларуси появилась книга Лаврентия Цанавы (первая часть вышла в 1949-м году, а вторая в 1951-м). В своей книге он показал, что война – эта борьба, а в борьбе есть победители и побежденные. Победители – солдаты, партизаны, подпольщики, а побежденные – немцы, полицаи и коллаборанты. Также была акцентуация, что коллаборанты – это злейшие враги белорусского народа.
В результате этого общество разделилось на 2 стороны – сторона победителей и побежденных. Когда побежденные вернулись, в том числе и те, кто сдался в плен, кто попал в концлагерь, кто был в гетто, они (побежденные) замолчали. Потому что как раз они не попадали под общую существующую концепцию войны. Так называемая советская история войны существовала вплоть до начала 1990-х годов, и в основном, управлялась центром, находившемся в Москве. Центризм взгляда на войну был чувствителен.
В 1990-е годы с началом независимости наблюдается открытие новых тем, одна из которых – принудительная работа. Германия принимает решение о компенсации тем, кого вывезли в Германию, Австрию и на другие территории. На этой волне возникают книги, воспоминания. Взрослые начинают рассказывать детям, как это было. Вторая сторона – это жертвы холокоста. После войны у нас вышло более 30 книг, написанных самими жертвами, свидетелями. Это очень мало, но все же тема была обозначена.
Традиционной до сих пор, безусловно, является партизанская тема. В этом году в Беларуси даже была проведена первая научная международная конференция о белорусских партизанах. То есть на Беларусь уже начинают смотреть, как на субъект событий 2-й мировой войны. Представляете, почти до сегодняшних дней о Беларуси не говорили, как о субъекте. Говорили о Советском союзе – советские солдаты, советские партизаны… А тут начали заявлять о том, что на территории Беларуси были исключительные события, и без знания войны в Беларуси, невозможно знать войну в Европе.
Как правильно называть антифашистское сопротивление в Беларуси во время немецкой оккупации: белорусским, советским или белорусским советским? По каким критериям оно определяется: составу участников, руководства или территории действия?
Раньше говорили только “советское партизанское движение”, “советские жертвы”, а сегодня у нас другой, национальный подход. И когда сегодня мы говорим о партизанском движении, то на территории Беларуси было и белорусское партизанское движение, и украинское партизанское движение, и польское… Были и такие формирования, которые управлялись не местными интересами, а из центра. Это можно назвать советским партизанским движением. Была еще небольшая, хилая “белорусская независимая партизанка”.
То есть, делится по составу участников?
Не только. Когда польские партизаны приходили в дом и говорили, что именем закона вы должны сражаться и вступать в это формирование, то, естественно, туда вступали. То же самое можно наблюдать и в украинском партизанском движении – там было очень много белорусов, хотя мы и называем его украинским.
Поэтому, как правило, это связано со структурой управления такими формированиями. До 1943 года были отряды, не подчинявшиеся никому. Были очень смелые парни, которые не боялись ничего и могли организовать такое сопротивление. А потом началось исправление этого хаоса, сказали, что у нас есть только один центр – или вы с нами, или вы будете против нас.
Было ли в то время антифашистское сопротивление, которое можно назвать белорусским национальным?
То, что мы раньше называли чисто советским партизанским движением, я бы назвал белорусским, потому что более 80% -- это были местные парни. Раньше говорили, что организатором всего являлась одна руководящая сила, партия. Но абсолютное большинство парней шло в партизаны, потому что у них кого-то убили. Это люди, которые хотели мстить.
И уже позже появляется сила, которая начала из этого хаоса делать соответствующие структуры. Но первый этап создания таких формирований был как раз стихийным.
Как вы уже отмечали, у государственной концепции истории войны долгое время господствовало мнение, что война — это борьба, у нее есть победители и побежденные. Начала ли она отходить, и заняла ли ее место другая концепция, например, что война — эта история страданий, где нет победителей и побежденных?
Мое личное мнение, что нет. Те, кто страдал, очень долго молчали, а теперь их осталось настолько мало, что мы потеряли эту часть истории. И так будет до тех пор, пока эти молчаливые голоса продолжают молчать. А жизнь была очень страшной для них.
В Минске с довоенного времени проживало 80 тысяч евреев. Когда война закончилась, из них выжило от 3 до 8 тысяч, сегодня осталось около 100 человек, бывших узниками минского гетто, и только небольшая часть может с вами встречаться и рассказывать…
Еще одна проблема – депортация белорусского населения в Аушвиц. Почти до наших дней ничего не было известно о тех, кого туда вывезли. А вывезли не менее 6 тысяч, из них теперь осталась только тысяча. То же самое можно сказать и о принудительных рабочих. У нас еще нет закона о жертвах, который есть в других странах.
Есть, например, ваша историческая мастерская, куда люди приходят и рассказывают правду о войне. Но почему остается та проблема, о которой вы говорите? Люди, которые участвовали в войне и страдали, молчат и не рассказывают, или теперь люди просто не готовы слышать порой не очень приятную правду о войне?
Общая проблема, наверное, в том, что пока общество и государство не требуют данного направления и диалога. И поэтому мы можем услышать только что-то отдельное.
В Минске, когда началась война, было 250 тысяч человек, в годы войны здесь проживали 102 тысячи, потому что еврейское население было уничтожено. 3 июля 44-го года на улицы вышло 50 тысяч. Сравните – 250 и 50 тысяч… В августе 44-го в Минске будет вообще только 40 тысяч человек. И если подсчитать потери в Минске и в окрестностях, то на эти 40 тысяч приходится 400 тысяч уничтоженных. Какое геройство у людей, которые просто выжили! Начинаешь смотреть дальше – а как выжили? Эти люди были охвачены огромным страхом…
И прежде всего я бы выделил здесь проблему, связанную с женщинами. Нигде не было такого насилия над женщиной, как было у нас в Беларуси. Насилие происходило и днем, и ночью… Это ужасная психологическая и социальная проблема. В Германии этим занимаются, собирают людей, они избавляются от этого страха. А у нас? Я бросился искать, думал – ну неужели не найдется смелый человек, который расскажет. Нигде нет. Сейчас женщины-свидетели уходят из жизни. И не рассказывают всего даже детям.
Кто в этом виноват? Конечно, общая культура, которая не позволяет смотреть на этих людей, как на жертв и борцов.
Вот, у немцев, например, есть комплекс вины за то, что происходило. А у нас? Наоборот, комплекс победителей, которых не судят и которым не приходится жаловаться на болезненные моменты?
Такое может быть. Я думаю, что даже если мы называем себя победителями, то у нас больше неизвестных победителей, чем известных. Среди погибших солдат-победителей у нас известен только каждый третий. Остальные неизвестны. Как мы можем говорить о победе, когда мы не знаем людей? Посмотрите на наши памятники, там написано – похоронены советские солдаты, советские жители… А фамилии? Где они? Где эти фамилии на Тростенце, где погибло 206 тысяч? Где те солдаты, которые погибли в Масюковщине (80 тысяч)?
Процитирую ваши слова: “На примере войны можно воспитывать агрессию, а можно — гуманизм”. Что воспитывает наше государство сегодня?
Все же у нас в Беларуси начинают появляться новые аспекты. Я их заметил с 2008 года. 20 октября впервые было отмечено, что холокост для Беларуси стал национальной трагедией. Мы подошли к истории страданий. Каждый год у нас появляется около десятка новых национальных памятников – это и еврейские памятники, и белорусские памятники и польские.
Так что мне кажется, что в контексте европейского подхода все же определенные сдвиги у нас есть.
В книге “Германские потери на территории Беларуси в годы Великой Отечественной войны”, которая должна выйти в ближайшее время, вы пишете, что “за годы войны партизанами было убито и ранено не меньше чем полмиллиона человек. Самих немцев — меньшинство. Из этих уничтоженных полумиллиона большинство припадает на местных людей”. Это действительно так? И не боитесь ли вы, что за такие сведения вас обвинят в дегероизации войны?
Это очень хороший для меня вопрос, потому что когда услышали это первый раз, появилась новость о том, что партизаны сражались не против немцев, а против местного населения. Я же всегда хотел сказать, что нужно понимать, что вместе с немецкими формированиями, было очень много коллаборационистских формирований. Это были французы, румыны, словаки, итальянцы и т.д.
Второй блок – это местная коллаборация. В нее входят и украинцы, и литовцы, и латвийцы, и русские, и, конечно, белорусы. И вот если все это просчитать, то получается, что действительно самих немецких солдат – меньшинство.
Я думал, что эта локальная проблема. Но был разговор с немецкими представителями. Им нужна только та часть информации, которая относится к Вермахту. На территории Беларуси это только пятая часть общего количества погибших. А что делать с остальными, которых они привлекли к своей военной деятельности? Если немцы будут брать только государственную армию, Вермахт, а остальных не учитывать, то они скажут – видите, и война не была такой трагичной, как вы тут рассказываете.
Очень значительный блок – это отношение немцев к тем, кого они в свое время привлекли к коллаборации. Они не нужны ни им, ни нам… Они же не попадают в нашу хронику памяти, мы не считаем их своими. И они не считаются своими в Германии. Они до сих пор “повисли”, о них никто не может сказать.
Война неприятная, не такая, как порой рисуется ее портрет: героический, богатырский и справедливый. Бывало, что человека могли принудительно забрать, а потом это калькировалось на всю семью – “ага, это семья предателя, Ивана или Петра, который был в полиции”. И это все умножалось. Поэтому эта проблема очень значительна не только для Беларуси, но и для самой немецкой стороны. Но когда война закончится, та присоединенная к их деятельности часть населения будет забыта.
В этом вопросе нужно, конечно, быть мужественным. Потому что кто-то верит, что война была другой. А мужество в том, чтобы посмотреть на это немного иначе и увидеть, что война – эта неприятность. Очень много было слабых людей, которые выживали и которые не выжили. И очень много людей, которые принудительно оказались по разную сторону.
В последние годы неоднократно приходилось слышать, что во время немецкой оккупации в Беларуси наблюдались элементы гражданской войны. Действительно ли тогда был раскол в белорусском обществе?
До сих пор такие волны возникают. Было большое уничтожение. И когда брат увидел, что сделали с его сестрой, сын посмотрел, что сделали с его родителями – поверьте, он был таким же жестоким как те немцы и полицаи. Когда была борьба, то она затрагивала все стороны – часть наших местных парней была в полиции, а из той самой деревни часть была в партизанах.
Но говорить, что это была гражданская война, мне кажется, нельзя. Потому что абсолютное большинство тех, кто пошел к немцам – это было не добровольно, принудительно. Я работаю в архиве, и видел, какие приходили бумаги к молодому парню, который живет, например, в Вилейском районе. Там написано, что если он не явится в жандармерию, то в условиях военного времени он будет расстрелян, будут расстреляны все члены его семьи, а его имущество будет конфисковано. И, конечно, его мать заплачет и скажет: “Иван, иди, у тебя же две сестры есть! А что будет с нами, если ты не пойдешь?”
А если мы говорим, что у нас была гражданская война, то у других вообще нужно будет сказать, что коллаборация побеждала. Все-таки 374 тысячи было в лесу. 400 тысяч на самом деле было так называемым резервом. У нас еще кроме этого были национальные партизанские движения, такие как еврейское партизанское движение. Те евреи, кто выжил, в районе Налибокской пущи организовали большие партизанские бригады. И сегодня о них снимаются фильмы в Голливуде, пишутся книги. И это все про Беларусь. Нигде такого не было.
Те потери, которые были нанесены немецкой стороне (500 тысяч), как раз и были результатом деятельности партизанских сил. Украина в 5 раз больше нас, а там не было такого количества партизан и боевых действий, какие были на территории Беларуси. Я подсчитал, сколько было полицейских гарнизонов, – 2,5 тысячи. На 1300 из них партизаны нападали или ликвидировали их. Это очень высокая активность.
Кузьма Казак: Конечно, влияет, и именно на белорусов разных возрастов. Сегодня еще живы ветераны, свидетели войны и жертвы нацизма. Но после войны у нас осталась очень плохая память, ведь потери были действительно большие – треть населения Беларуси погибла. Само уничтожение в Беларуси было чрезвычайно трагичным. Это единичные случаи на территории Европы, когда людей жгли. А у нас сожгли более 600 деревень вместе с людьми.
До сих пор Беларусь называют партизанкой – очень много молодых парней находилось в лесах. Там воевали не только белорусские парни, а также польские, украинские и другие. Также остается в культуре и сознании проблема холокоста. Накануне войны десятую часть населения составляли евреи. И когда война закончилась, почти все они были уничтожены. Тогда Беларусь потеряла богатую еврейскую культуру и традиции.
И последний акцент, который говорит о том, что о войне помнят, – это большое количество памятных мест: и памятники, и мемориальные комплексы, и те крупные мероприятия, проходящие по всей Беларуси – например, 3 июля.
Как мы воспринимаем войну? Есть ли эволюция в осмыслении, изменяется ли что-то? Или сегодня мы воспринимаем войну так же, как и 10, и 20, и 30 лет назад?
Безусловно, эволюция есть. Когда война закончилась, сразу же в Беларуси появилась книга Лаврентия Цанавы (первая часть вышла в 1949-м году, а вторая в 1951-м). В своей книге он показал, что война – эта борьба, а в борьбе есть победители и побежденные. Победители – солдаты, партизаны, подпольщики, а побежденные – немцы, полицаи и коллаборанты. Также была акцентуация, что коллаборанты – это злейшие враги белорусского народа.
В результате этого общество разделилось на 2 стороны – сторона победителей и побежденных. Когда побежденные вернулись, в том числе и те, кто сдался в плен, кто попал в концлагерь, кто был в гетто, они (побежденные) замолчали. Потому что как раз они не попадали под общую существующую концепцию войны. Так называемая советская история войны существовала вплоть до начала 1990-х годов, и в основном, управлялась центром, находившемся в Москве. Центризм взгляда на войну был чувствителен.
В 1990-е годы с началом независимости наблюдается открытие новых тем, одна из которых – принудительная работа. Германия принимает решение о компенсации тем, кого вывезли в Германию, Австрию и на другие территории. На этой волне возникают книги, воспоминания. Взрослые начинают рассказывать детям, как это было. Вторая сторона – это жертвы холокоста. После войны у нас вышло более 30 книг, написанных самими жертвами, свидетелями. Это очень мало, но все же тема была обозначена.
Традиционной до сих пор, безусловно, является партизанская тема. В этом году в Беларуси даже была проведена первая научная международная конференция о белорусских партизанах. То есть на Беларусь уже начинают смотреть, как на субъект событий 2-й мировой войны. Представляете, почти до сегодняшних дней о Беларуси не говорили, как о субъекте. Говорили о Советском союзе – советские солдаты, советские партизаны… А тут начали заявлять о том, что на территории Беларуси были исключительные события, и без знания войны в Беларуси, невозможно знать войну в Европе.
Как правильно называть антифашистское сопротивление в Беларуси во время немецкой оккупации: белорусским, советским или белорусским советским? По каким критериям оно определяется: составу участников, руководства или территории действия?
Раньше говорили только “советское партизанское движение”, “советские жертвы”, а сегодня у нас другой, национальный подход. И когда сегодня мы говорим о партизанском движении, то на территории Беларуси было и белорусское партизанское движение, и украинское партизанское движение, и польское… Были и такие формирования, которые управлялись не местными интересами, а из центра. Это можно назвать советским партизанским движением. Была еще небольшая, хилая “белорусская независимая партизанка”.
То есть, делится по составу участников?
Не только. Когда польские партизаны приходили в дом и говорили, что именем закона вы должны сражаться и вступать в это формирование, то, естественно, туда вступали. То же самое можно наблюдать и в украинском партизанском движении – там было очень много белорусов, хотя мы и называем его украинским.
Поэтому, как правило, это связано со структурой управления такими формированиями. До 1943 года были отряды, не подчинявшиеся никому. Были очень смелые парни, которые не боялись ничего и могли организовать такое сопротивление. А потом началось исправление этого хаоса, сказали, что у нас есть только один центр – или вы с нами, или вы будете против нас.
Было ли в то время антифашистское сопротивление, которое можно назвать белорусским национальным?
То, что мы раньше называли чисто советским партизанским движением, я бы назвал белорусским, потому что более 80% -- это были местные парни. Раньше говорили, что организатором всего являлась одна руководящая сила, партия. Но абсолютное большинство парней шло в партизаны, потому что у них кого-то убили. Это люди, которые хотели мстить.
И уже позже появляется сила, которая начала из этого хаоса делать соответствующие структуры. Но первый этап создания таких формирований был как раз стихийным.
Как вы уже отмечали, у государственной концепции истории войны долгое время господствовало мнение, что война — это борьба, у нее есть победители и побежденные. Начала ли она отходить, и заняла ли ее место другая концепция, например, что война — эта история страданий, где нет победителей и побежденных?
Мое личное мнение, что нет. Те, кто страдал, очень долго молчали, а теперь их осталось настолько мало, что мы потеряли эту часть истории. И так будет до тех пор, пока эти молчаливые голоса продолжают молчать. А жизнь была очень страшной для них.
В Минске с довоенного времени проживало 80 тысяч евреев. Когда война закончилась, из них выжило от 3 до 8 тысяч, сегодня осталось около 100 человек, бывших узниками минского гетто, и только небольшая часть может с вами встречаться и рассказывать…
Еще одна проблема – депортация белорусского населения в Аушвиц. Почти до наших дней ничего не было известно о тех, кого туда вывезли. А вывезли не менее 6 тысяч, из них теперь осталась только тысяча. То же самое можно сказать и о принудительных рабочих. У нас еще нет закона о жертвах, который есть в других странах.
Есть, например, ваша историческая мастерская, куда люди приходят и рассказывают правду о войне. Но почему остается та проблема, о которой вы говорите? Люди, которые участвовали в войне и страдали, молчат и не рассказывают, или теперь люди просто не готовы слышать порой не очень приятную правду о войне?
Общая проблема, наверное, в том, что пока общество и государство не требуют данного направления и диалога. И поэтому мы можем услышать только что-то отдельное.
В Минске, когда началась война, было 250 тысяч человек, в годы войны здесь проживали 102 тысячи, потому что еврейское население было уничтожено. 3 июля 44-го года на улицы вышло 50 тысяч. Сравните – 250 и 50 тысяч… В августе 44-го в Минске будет вообще только 40 тысяч человек. И если подсчитать потери в Минске и в окрестностях, то на эти 40 тысяч приходится 400 тысяч уничтоженных. Какое геройство у людей, которые просто выжили! Начинаешь смотреть дальше – а как выжили? Эти люди были охвачены огромным страхом…
И прежде всего я бы выделил здесь проблему, связанную с женщинами. Нигде не было такого насилия над женщиной, как было у нас в Беларуси. Насилие происходило и днем, и ночью… Это ужасная психологическая и социальная проблема. В Германии этим занимаются, собирают людей, они избавляются от этого страха. А у нас? Я бросился искать, думал – ну неужели не найдется смелый человек, который расскажет. Нигде нет. Сейчас женщины-свидетели уходят из жизни. И не рассказывают всего даже детям.
Кто в этом виноват? Конечно, общая культура, которая не позволяет смотреть на этих людей, как на жертв и борцов.
Вот, у немцев, например, есть комплекс вины за то, что происходило. А у нас? Наоборот, комплекс победителей, которых не судят и которым не приходится жаловаться на болезненные моменты?
Такое может быть. Я думаю, что даже если мы называем себя победителями, то у нас больше неизвестных победителей, чем известных. Среди погибших солдат-победителей у нас известен только каждый третий. Остальные неизвестны. Как мы можем говорить о победе, когда мы не знаем людей? Посмотрите на наши памятники, там написано – похоронены советские солдаты, советские жители… А фамилии? Где они? Где эти фамилии на Тростенце, где погибло 206 тысяч? Где те солдаты, которые погибли в Масюковщине (80 тысяч)?
Процитирую ваши слова: “На примере войны можно воспитывать агрессию, а можно — гуманизм”. Что воспитывает наше государство сегодня?
Все же у нас в Беларуси начинают появляться новые аспекты. Я их заметил с 2008 года. 20 октября впервые было отмечено, что холокост для Беларуси стал национальной трагедией. Мы подошли к истории страданий. Каждый год у нас появляется около десятка новых национальных памятников – это и еврейские памятники, и белорусские памятники и польские.
Так что мне кажется, что в контексте европейского подхода все же определенные сдвиги у нас есть.
В книге “Германские потери на территории Беларуси в годы Великой Отечественной войны”, которая должна выйти в ближайшее время, вы пишете, что “за годы войны партизанами было убито и ранено не меньше чем полмиллиона человек. Самих немцев — меньшинство. Из этих уничтоженных полумиллиона большинство припадает на местных людей”. Это действительно так? И не боитесь ли вы, что за такие сведения вас обвинят в дегероизации войны?
Это очень хороший для меня вопрос, потому что когда услышали это первый раз, появилась новость о том, что партизаны сражались не против немцев, а против местного населения. Я же всегда хотел сказать, что нужно понимать, что вместе с немецкими формированиями, было очень много коллаборационистских формирований. Это были французы, румыны, словаки, итальянцы и т.д.
Второй блок – это местная коллаборация. В нее входят и украинцы, и литовцы, и латвийцы, и русские, и, конечно, белорусы. И вот если все это просчитать, то получается, что действительно самих немецких солдат – меньшинство.
Я думал, что эта локальная проблема. Но был разговор с немецкими представителями. Им нужна только та часть информации, которая относится к Вермахту. На территории Беларуси это только пятая часть общего количества погибших. А что делать с остальными, которых они привлекли к своей военной деятельности? Если немцы будут брать только государственную армию, Вермахт, а остальных не учитывать, то они скажут – видите, и война не была такой трагичной, как вы тут рассказываете.
Очень значительный блок – это отношение немцев к тем, кого они в свое время привлекли к коллаборации. Они не нужны ни им, ни нам… Они же не попадают в нашу хронику памяти, мы не считаем их своими. И они не считаются своими в Германии. Они до сих пор “повисли”, о них никто не может сказать.
Война неприятная, не такая, как порой рисуется ее портрет: героический, богатырский и справедливый. Бывало, что человека могли принудительно забрать, а потом это калькировалось на всю семью – “ага, это семья предателя, Ивана или Петра, который был в полиции”. И это все умножалось. Поэтому эта проблема очень значительна не только для Беларуси, но и для самой немецкой стороны. Но когда война закончится, та присоединенная к их деятельности часть населения будет забыта.
В этом вопросе нужно, конечно, быть мужественным. Потому что кто-то верит, что война была другой. А мужество в том, чтобы посмотреть на это немного иначе и увидеть, что война – эта неприятность. Очень много было слабых людей, которые выживали и которые не выжили. И очень много людей, которые принудительно оказались по разную сторону.
В последние годы неоднократно приходилось слышать, что во время немецкой оккупации в Беларуси наблюдались элементы гражданской войны. Действительно ли тогда был раскол в белорусском обществе?
До сих пор такие волны возникают. Было большое уничтожение. И когда брат увидел, что сделали с его сестрой, сын посмотрел, что сделали с его родителями – поверьте, он был таким же жестоким как те немцы и полицаи. Когда была борьба, то она затрагивала все стороны – часть наших местных парней была в полиции, а из той самой деревни часть была в партизанах.
Но говорить, что это была гражданская война, мне кажется, нельзя. Потому что абсолютное большинство тех, кто пошел к немцам – это было не добровольно, принудительно. Я работаю в архиве, и видел, какие приходили бумаги к молодому парню, который живет, например, в Вилейском районе. Там написано, что если он не явится в жандармерию, то в условиях военного времени он будет расстрелян, будут расстреляны все члены его семьи, а его имущество будет конфисковано. И, конечно, его мать заплачет и скажет: “Иван, иди, у тебя же две сестры есть! А что будет с нами, если ты не пойдешь?”
А если мы говорим, что у нас была гражданская война, то у других вообще нужно будет сказать, что коллаборация побеждала. Все-таки 374 тысячи было в лесу. 400 тысяч на самом деле было так называемым резервом. У нас еще кроме этого были национальные партизанские движения, такие как еврейское партизанское движение. Те евреи, кто выжил, в районе Налибокской пущи организовали большие партизанские бригады. И сегодня о них снимаются фильмы в Голливуде, пишутся книги. И это все про Беларусь. Нигде такого не было.
Те потери, которые были нанесены немецкой стороне (500 тысяч), как раз и были результатом деятельности партизанских сил. Украина в 5 раз больше нас, а там не было такого количества партизан и боевых действий, какие были на территории Беларуси. Я подсчитал, сколько было полицейских гарнизонов, – 2,5 тысячи. На 1300 из них партизаны нападали или ликвидировали их. Это очень высокая активность.
