Конец белорусской фундаментальной физики? ЦЕРН закрывает для нас двери

Белорусские ученые из-за санкций скоро потеряют возможность сотрудничать с ЦЕРН (CERN) — Женевским центром исследований, где сделали интернет и построили большой адронный коллайдер. Это звучит нехорошо.

А вот, что звучит плохо: даже если бы ЦЕРН согласился продолжить сотрудничество с некоторыми из белорусов, тем пришлось бы объяснять чиновникам от науки, почему им нужно “на Запад”.

Значит ли эта изоляция конец белорусской науки?

— Сейчас — я не преувеличиваю — фундаментальная физика находится в агонии, — говорит кандидат физико-математических наук Иван Сивцов. Ранее он работал в центре фундаментальных взаимодействий и астрофизики Института физики НАН Беларуси.

"Белорусы были одними из тех, кто открыл бозон Хиггса”

— А в чём потеря?

— ЦЕРН — это крупнейший центр физики высоких энергий. Это сообщество учёных, которые, как бы пафосно это не звучало, занимаются именно тем, что приоткрывают секреты Вселенной. И это самая большая и самая хорошая из всех подобных организаций.

Её создали после 2-ой мировой войны. И учёные ЦЕРН являются операторами крупнейшего адронного коллайдера, благодаря которому среди прочего был открыт бозон Хиггса.

Коллайдер и сейчас продолжает свой квест изучения Вселенной и самых фундаментальных областей физики. Поэтому ЦЕРН — это, может быть, наиболее ценное физическое сообщество мира.

— Но без ЦЕРН, без коллаборации с иностранцами возможно ли сделать те же самые открытия?

— В физике высоких энергий трудно что-то сделать самому, в этой сфере работают большие коллаборации: от нескольких сотен до даже нескольких тысяч человек.

В ЦЕРН есть несколько больших коллабораций и ещё много малых, что занимаются на малых коллайдерах или делают неколлайдерные эксперименты. Например, по поиску тёмной материи.

Кстати, учёные нашей школы фундаментальной физики входили в том числе в большую коллаборацию, которая открыла бозон Хиггса.

— Ого, а каким образом?

— Белорусы участвовали в конструкции части детекторов. Кстати, интересно, что специфические металлические детали для них делали, переплавляя гильзы от снарядов.

Выходит, что не только сам ЦЕРН, но и внутренние функционеры рвут связи белорусской науки с миром.

— Хорошо, в командировки не пускают. Но можно ли поддерживать контакты друг с другом дистанционно, например, в зуме?

— Знаете, это довольно парадоксально, но хотя наука находится на передовой нашей цивилизации, контакты поддерживаются архаичным методом. Люди передают опыт друг другу лично. Поэтому так важно, когда люди имеют возможность ездить друг к другу на семинары, работать, глядя друг другу в глаза.

Притом денег, чтобы кого-то приглашать к себе, у нас вообще не было никогда. Я знаю один или два случая, когда лаборатория приглашала иностранных профессоров за счёт денег, которые получила из негосударственных источников. Но главным образом контакты состояли из того, чтобы по чьему-то приглашению поехать к зарубежным коллегам.

И это большая проблема, которую трудно было решить.

Международное сотрудничество необходимо. Кстати, и американцы, у которых тоже есть свои коллайдеры, включают в коллаборации иностранцев — из Европы, из Японии. Без сотрудничества в фундаментальной физике больше ничего невозможно сделать.

— А вот нам ответят на это, мол, в СССР жили в изоляции — и ничего, развивалась наука.

— ЦЕРН появился не на пустом месте. Он появился, так как отдельные государства уже не могли потянуть затраты на огромные коллайдеры. Это пока могут только США. Но и у них уже давно нет самых больших в мире коллайдеров именно потому, что они работают одни.

Проблема в деньгах. СССР был также огромным центром, который не уступал ЦЕРН, где-то до 70-х годов. Но уже и у Союза не хватало денег, чтобы делать такие большие коллайдеры единолично, и началось отставание.

Все наиболее фундаментальные частицы были найдены уже не в СССР.

"Физика высоких энергий в Беларуси была бедна, но жива”.

— В белорусской науке есть деньги?

— Я был научным секретарём всей белорусской программы, которая занимается физикой высоких энергий. И каждый год на всё это государство тратило менее миллиона долларов. И для таких небольших затрат наши учёные показывали очень, очень хорошие результаты.

За год люди печатали около пятисот статей! Физика высоких энергий в Беларуси была бедная, но живая.

— А чиновники спросят: 500 работ — и что? Из них что, деньги можно заработать? Как они монетизируются, эти работы?

— Как-то в ЦЕРН организовывали исследование, в рамках которого подсчитали экономический эффект от расходования разными государствами денег на тот же ЦЕРН. Как эти расходы отразились на экономике? Какой суммарный экономический эффект?

И пришли к выводу, что вложение денег в ЦЕРН давало в два раза больше денег, чем было вложено.

Фундаментальная наука выгодна — но её экономический эффект не прямой. Она даёт новые разработки. Например, Большой адронный коллайдер работает на сверхпроводниках. И сейчас эти разработки, появившиеся благодаря коллайдеру, проникают в другие технические разработки.

Так, перед Южной Кореей стоит большая проблема передачи энергии, и они делают сверхпередатчик, чтобы энергия текла по таким кабелям по дну моря. Эта технология как раз связана с разработками, которые велись при создании Большого адронного коллайдера.

Кстати, интернет! Он также был изобретён в ЦЕРН. Выходит, фундаментальную науку финансировать выгодно, но выгоду ты видишь через один шаг, а не прямо сейчас.

— А вообще миллион долларов, которые расходовались на все эти работы — это много? Ведь миллион звучит как довольно крупная цифра.

— Вы можете посчитать: получится по 2 000 долларов на каждую из пятисот работ. В Швейцарии одна работа стоит примерно 50 000 долларов. Поэтому Белорусская наука делала чудеса эффективности с теми ресурсами, которые у неё были.

В фундаментальной физике мы имеем дело с наиболее сложными проблемами из всех, которые есть во Вселенной. И если человек может придумать, как решить такую проблему, он может впоследствии это решение применить к более легким проблемам вне фундаментальной науки.

То есть экономический эффект от открытия будет — но не прямой.

— А сколько государство должно тратить на такие проекты, чтобы и эффект был, и учёные не думали о выживании?

— Раньше белорусское государство тратило на разработки что-то около 2-3 процентов ВВП. И это где-то в 2-3 раза меньше, чем в развитых странах. То есть Белорусская наука хронически недофинансирована.

У нас любили принимать пятилетние планы, и от середины “нулевых” о науке практически в каждом таком плане писалось следующее: мы поднимем расходы до 5 процентов. Но год за годом мы оставались на том же уровне.

Я не думаю, что сейчас эта цифра изменилась.

Останется гордиться нобелевскими лауреатами "с белорусскими корнями"

— Как люди реагируют на происходящее с наукой?

— По-разному. Некоторые сжимают зубы и говорят — ну, в советские времена у нас были проблемы, ну и сейчас проблемы. Будем продолжать работать. Но главным образом это люди старшего возраста. Они решают ”как-нибудь доработать". Мол, на государство напрямую я не работаю — так что досижу.

Многие из молодых людей ушли. У нас в теоретической физике и в физике высоких энергий была проблема: отсутствовало промежуточное поколение, так называемые “молодые доктора наук”. Это люди примерно сорокалетнего возраста.

Эти люди обычно и тянут науку вперёд, становятся научными руководителями для студентов и для тех, кто планирует писать кандидатские диссертации. Эти молодые доктора наук должны были бы делать свои кандидатские диссертации примерно в двухтысячных. Но в те времена люди уже не рассматривали науку как источник возможностей. Там не было ни денег — ничего. Поэтому они или уехали за границу, или ушли из науки.

А сейчас ситуация стала ещё хуже. Ведь, во-первых, уехали сами молодые доктора наук. Во-вторых, они не могут вырастить новое поколение. Сейчас — я не преувеличиваю — фундаментальная физика находится в агонии.

— Теперь вы живёте за границей — как отличается здесь отношение к учёным со стороны государства?

— Сейчас я работаю в ІТ — но надеюсь, что в науку ещё вернусь. И я знаю много наших учёных, которые уехали из Беларуси, но остались в науке.

Главная проблема белорусской науки — нехватка денег. Их хватает разве что на то, чтобы выжить физически. В Европе работать в науке можно, и на деньги от науки можно жить с семьей.

Если ты здесь занимаешься наукой, денег на то, чтобы жить, у тебя хватит. Проблемой могут быть деньги на исследования. Здесь наука построена на, в каком-то смысле, потогонной системе. Ты должны постоянно подаваться на гранты, чтобы были деньги на исследования. В Беларуси тоже много держится на грантах, но они составляют меньшую часть всех денег.

Но эта европейская система в каком-то смысле и лучше, ведь при ней в науке остаются только очень преданные ей люди. Фанатики в хорошем смысле — и они работают. Такие себе "рыцари истинны". И, кстати, уважаемые люди в Европе.

А в советской системе отношение к учёным... как к неудачникам каким-то. Картошку они не сажают.

— А если человек уезжает, а после в эмиграции делает открытие — это ещё белорусская наука, или уже нет?

— А это сложный вопрос! В научных статьях указывается автор и все научные учреждения, к которым он принадлежит. Если человек работает в Академии наук Беларуси, он может быть хоть зимбабвийцем, хоть швейцарцем — он будет аффилирован с белорусской наукой.

А люди, которые уезжают, остаются в сердце белорусами, но в своей аффиляции уже никак не связаны с Беларусью. Родители нобелевского лауреата Ричарда Феймана — белорусские евреи, эмигрировавшие в Штаты. Феймана в каком-то смысле можно считать белорусским учёным?

Можно говорить о его происхождении и гордиться этим, но нет, это не белорусская наука.